Забросив босые ноги на отцовский стол, при свете лампы Том читал "О вещах естественных и сверхъестественных" и в избранных местах ядовито усмехался, находя написанное восхитительной ересью даже для дремучего XVII века. Особенно его забавляло проскальзывавшее между строк понимание своего бремени автором — бремени божественного избрания нести свет знаний, бремени тяжёлого, порой неподъёмного и непосильного, требующего полного отказа от самого себя.
— Фанатик, — резюмировал Том и поднял взгляд к настенным часам: ещё пять минут до встречи с Корбаном у него было.
Плеснув ещё виски на два пальца, Том неохотно признался сам себе — с самим собой он был честен с детства, — что между ним и монахом-бенедиктинцем было больше общего, чем ему бы, возможно, хотелось. Том тоже чувствовал на себе тяжесть, но, и хотя он своё бремя взвалил на себя сам, без помощи несуществующего Бога, он был точно также строг к себе и точно также одержим.
За две минуты до появления Яксли Том налил ещё бокал и, сдвинув его к противоположному краю стола, охладил виски в нём до десяти градусов и перевернул шестую страницу с конца. Когда в открытой двери зазвучали шаги, он захлопнул изъеденную временем как мех молью книгу и зачитал на память:
— То есть горячая жизнь, что должна подавить это телесное, испарить и расстроить, иначе ничего не сделать, прежде чем душа и дух не отделятся от плоти, и не сможет последовать операции, с требующейся силой и необходимостью.
Это, пожалуй, было самым здравым зерном во всём творении монаха — зерном, которое окружила сотня страниц плевел.
— Василий Валентин, примерно 1624-ый год. Выдающийся алхимик и не менее выдающийся фанатик.
Том кивнул Корбану на виски, сдвинул трактат на край стола и до хруста в локтях вытянул вперёд соединённые обратным замком пальцы.
— Как у нас дела?